9. Za granicą 9. За границей

W 1908 roku ojciec postanowił wyprawić nas całą gromadą, wraz
z Babuśką (Rуzia miała dopiero siedem lat), pod opieką panny Kempen, do
Austrii. Mieliśmy jechać przez Kazimierzę Wielką Łubieńskich.
Sześć piekielnych mil z Miechowa do Kazimierzy, drabiniastym wozem
i fornalską czwуrką, wytrząsło nas porządnie. Zwłaszcza naszą Kemptschi,
ktуra to zsuwała się z siedzenia z ubitej słomy, chwytając za kapelusz
z piуrami, to traciła kapelusz, uczepiona oburącz drabiny wozu. Potworny
stan drуg tego żyznego kraju, gdzie nawet latem niewysychające po
miasteczkach błoto, pomnożone pomyjami i wszelkimi odpadkami, cuchnęło
zgnilizną, miało stanowić naturalną obronę imperium rosyjskiego w razie
ofensywy nieprzyjaciela, i było, istotnie, wałem obronnym płynnego lub
skamieniałego w grudę błota. O szosie nie mogło być mowy, z braku
kamienia, kolejkę wąskotorową zbudowano dopiero znacznie pуźniej –
wszystko spełniały cierpliwe i do swojej katorgi wdrożone konie,
przeskakujące bajora i jamy drogowe, po uszy w błocie unurzane.
W Proszowicach, miasteczku leżącym po drodze do Kocmyrzowa, stacji
granicznej, utopił się wуwczas w bajorze ulicznym koń, nie mogąc
wyciągnąć wozu, a działo się to w kraju zwanym Egiptem Polski, o wsiach
zasobnych i licznych gościnnych dworach.
Stary modrzewiowy dwуr w Kazimierzy, o charakterystycznym,
łamanym dachu, krytym gontem, ocieniały stare akacje, rozrosłe lipy i klony.
Dom był parterowy, z dwoma tylko pokojami na piętrze, ale z obszernego
strychu dało się zrobić kilka przyjemnych, gościnnych pokoi. Szwagier nasz,
rządny gospodarz, był pomysłowy w budownictwie i obie swoje siedziby
pomnożył takimi ze strychu wykrojonymi pokojami.
Kazimierza Wielka była od szeregu pokoleń w posiadaniu Łubieńskich i w starym dworze pełno było rodzinnych pamiątek. W salonie kilka dużych,
akwarelowych obrazуw Juliusza Kossaka, przedstawiających sceny
historyczne, w stołowym dwie ozdobne szafy gdańskie i w tym samym stylu
utrzymane rzeźbione krzesła o wysokim oparciu. Niebieskiej, herbowej
porcelany było tak dużo, że przetrwała do drugiej wojny światowej i dopiero
Niemcy wytłukli ją i rozkradli. W obszernej sieni – bilard, na ścianach rogi
jeleni i kozłуw.
Na ganku oplecionym dzikim winem, w bujającym fotelu, siadywała
nieraz nasza piękna siostra, zawsze zamyślona i zawsze zmartwiona.
Przestronny dwуr kazimierski dzieliła z nielubianą teściową, miała już
wtedy dwoje dzieci.
Rуzia z Babuśką zostały w Kazimierzy, nasza starsza piątka, z panną
Kempen, ruszyła przez owe bagniste Proszowice, Kocmyrzуw i Krakуw na
Morawy, gdzie odwiedziliśmy ciotkę Marię Taxis, siostrę mamy, i jej rodzinę
w Zdounek oraz wujostwo Jarosławуw w Kwassitz.
Bracia pozostali w Zdounek ze swymi rуwnolatkami, a my podążyłyśmy
przez Wiedeń do Bawarii.
Wychodziłam już z najgorszego wieku, ale mimo lat czernastu byłam
jeszcze śpiącą owieczką rodzinnego stada, świata mało ciekawą, stąd białe
plamy we wspomnieniach z tej podrуży. Z wrażeń wiedeńskich: kamienna
koronka strzelistych wież tumu[209] św. Szczepana, pierwsza w życiu opera:
Faust Gounoda, zbytek sklepуw i stały pośpiech, aby wypełnić program.
W Bawarii, w St. Gilla koło Regensburga, mieliśmy poznać wujostwo
Maxуw Lerchenfeldуw; ona, ciocia Willy, najmłodsza siostra mamy, matka
ośmiorga dzieci. Trzy cуrki miała już zamężne, jedną z nich odwiedziłyśmy
tego lata 1908 roku.
Karlstein hrabiуw von Drechsel był, jak go zapamiętałam, dużym
pałacem w rozległym parku, ponad lesistą doliną. Młoda para, Karlitz (Karolina) i jej mąż Karl August, mieszkała w części tego pałacu, resztę
zajmowali jego rodzice.
Karlitz spodziewała się drugiego czy trzeciego dziecka – leżała w białej,
luźnej sukni na kuszetce, niebieskooka, w koronie jasnych włosуw.
W 1911 roku urodziła czwarte dziecko, syna, Maxa Ulricha.
Minęły lata, przetoczyły się dwie wojny, straciliśmy wszelki kontakt
z rodziną naszej matki; ich niemieckość była zaporą. Kilku synуw naszych
kuzynek zginęło na rуżnych frontach, wieści o nich rzadko do nas docierały.
Wiedzieliśmy, że część rodziny sprzyjała Hitlerowi, dla dobra kraju,
w imię ciężkich ofiar poniesionych spodziewała się zwycięstwa Niemiec.
Nie mogło być porozumienia z nimi.

В 1908 году мой отец решил пригласить нас на свидание целой кучей.
с Бабушкой (Рузии было всего семь лет), под присмотром мисс Кемпен, чтобы
Австрия. Мы должны были проехать через Казимиру Вельку Фубинскича.
Шесть адских миль от Мехова до Казимиеры, машина с лестницей.
и Форнал Четыре, мы были потрясены. Особенно наш Крэпстэпчи,
который соскользнул с сиденья с зарезанной соломы, схватившись за шляпу.
с перьями, потом она потеряла шляпу, прикрепленную к лестнице машины обеими руками. Ужасный
состояние бесплодной страны, где даже летом даже не высыхает после того, как
грязь в городах, помноженная на мусор и все отходы, воняет…
гниль, должна была быть естественной защитой Российской империи в случае…
наступление противника, и действительно была жидкая оборонительная шахта, или
окаменелый в куске грязи. Там не могло быть дороги, из-за отсутствия
камень, узкоколейная железная дорога была построена намного позже —
все пациенты и лошади, которых обслуживают, вживлены в их каторгу,
прыгая через сказочные и дорожные полости, по ушам в грязи.
В Прошовицах, городе, лежащем по дороге в Кочмыжув, вокзал.
лошадь утонула в уличной сказке, неспособная
вытащить машину, и это случилось в стране под названием Египет Польши, о деревнях.
богатые и многочисленные гостеприимные суды.
Старая лиственничная усадьба в Казимиере, с характеристикой,
Крыша была сломана, покрыта черепицей, затенена старой акацией, растущими липами и кленом.
Дом был одноэтажным, на первом этаже всего две комнаты, но из просторного
На мансарде можно сделать несколько приятных, гостеприимных номеров. Наш шурин,
правительственный хозяин, он был гениален в строительной индустрии и обоих его офисах.
он умножил те, что на чердаке, на вырезанные комнаты.
Казимежа Велька уже несколько поколений принадлежит Любинским и
в старой усадьбе было полно семейных реликвий. В гостиной — несколько больших,
Акварельные картины Юлиуса Косака, изображающие сцены
исторические, настольные два орнаментальных шкафа из Гданьска и в том же стиле
ухоженные резные стулья с высокими спинками. Синий, хохолок
было так много фарфора, что он дожил до Второй мировой войны и только
Немцы избили ее и украли. В просторном коридоре — бильярд, на стенах угла
олени и козы.
На крыльце, обернутая в дикое вино, в кресле-качалке, она сидела.
иногда наша прекрасная сестра, всегда задумчивая и всегда взволнованная.
Она делила просторное поместье Казимежа со своей нелюбимой свекровью, у нее уже были
потом двое детей.
Розя и Бабушка остались в Казимиере, в пятером старшем, с мисс.
Кемпен, она прошла через эти болотистые Прошовицы, Кокмыжув и Краков на
Моравия, где мы навещали тетю Марию Таксис, мамину сестру, и ее семью…
в Здоунеке и дядя Ярославов в Квасице.
Братья остались в Здунеке со своими соперниками, и мы проследили.
через Вену в Баварию.
Я выбрался из худшего возраста, но, несмотря на то, что мне было шестнадцать, я был
все еще спящие овцы семейного стада, не очень интересные в мире, отсюда и белые.
пятна в воспоминаниях об этой поездке. Из венского опыта: камень
корона парящих башен[209] Святого Стефана, первой в истории оперы:
Gounod’s Faust, распродажа магазинов и постоянная спешка в заполнении программы.
В Баварии, в Сент-Гилле под Регенсбургом, мы должны были познакомиться с нашим дядей.
Максу Лерченфельду; она, тетя Вилли, младшая сестра мамы, мама.
восемь детей. Она уже была замужем. Мы навещали одного из них.
этим летом 1908 года.
Карлштейн, граф фон Дрехсель, был, как я его помню, большим…
дворец в огромном парке, над лесной долиной. Молодая пара, Карлиц.
(Карина) и ее муж Карл Август, жили в части этого дворца, а остальные
были его родители.
Карлиц ждал второго или третьего ребенка — она лежала в белом,
свободное платье на диване, синий глаз, в короне светлых волос.
В 1911 году она родила четвертого ребенка, сына, Макса Ульриха.
Прошли годы, две войны перевернулись, мы потеряли все связи…
с семьей нашей матери; их немецкость была плотиной. Несколько наших сыновей
Мой кузен был убит на разных фронтах, новости о них редко доходили до нас.
Мы знали, что часть семьи отдала предпочтение Гитлеру, ради страны,
во имя тяжелых жертв, которые она понесла, она ожидала победы для Германии.
С ними не может быть соглашения.

Dopiero w dwutomowym wydawnictwie Annadory Leber[210],
obejmującym 132 życiorysy, z fotografiami działaczy niemieckiego ruchu
oporu, zgładzonych przez Hitlera, znalazłam niespodziewanie syna Karlitz
i Karla Augusta: Maxa Ulricha von Drechsel, oskarżonego o należenie do
spisku i udział w zamachu 20 VII 1944 roku na Hitlera i powieszonego
w Berlinie, z grupą innych wojskowych, 4 września tegoż roku.
Głęboko wzruszyło mnie, że ktoś z naszej rodziny, wnuk siostry naszej
matki, poświęcił dobrowolnie, na znak sprzeciwu, swoje młode życie.
Ciężko ranny pod Tobrukiem, spotkał w lazaretach nowych towarzyszy
walki; nie zwierzył się, oczywiście, rodzicom ze swoich poczynań i dopiero
wizyta gestapo w Karlstein i przetrząśnięcie całego domu zdradziły prawdę –
Max Ulrich był aresztowany i skazany na śmierć.
Fotografia (policyjna, zdjęcie z procesu) oddaje młodą, okrągłą,
zamkniętą twarz, spojrzenie oczu niewidzących, wargi milczeniem zwarte,
twarz podobną do twarzy innych oskarżonych – pod gradem wyzwisk
prokuratora (Schweinehund! Schweinehund![211]). List pożegnalny Maxa
Ulricha dotarł do rodzicуw dopiero w marcu 1945 roku, za pośrednictwem kapelana więziennego.
„Spokojny idę naprzeciw śmierci – pisał. – Wielką łaską były dla mnie te
trzy tygodnie przygotowania. Modlitwa dała mi pokrzepienie, pocieszyła
i oświeciła”.
Po słowach miłości do rodzicуw, rodzeństwa i domu rodzinnego kończył:
„Z tej gorącej miłości domu i ojczyzny powstał rуwnież mуj czyn ostatni.
Pełen ufności wobec najmiłosierniejszego Boga i Sędziego, gotuję się do
drogi”…
Głęboko religijni rodzice Maxa Ulricha byli dumni z tego syna, łzy po
nim przelane krzepiły serce: wolał śmierć od nieprawości.
Na słowa św. Pawła, tak często cytowane w klepsydrach poległych
żołnierzy niemieckich: „Potykaniem dobrym potykałem się, zawodu
dokonałem, wiarę zachowałem…” (Drugi List do Tymoteusza 4, 7) – Max
Ulrich von Drechsel zasłużył w pełni życiem swoim i śmiercią.
Nabożeństwo za spokуj jego duszy wypełniło kościуł parafialny po
brzegi, mimo że nie mogło być zapowiedziane. Wojna jeszcze trwała
i gestapo nie oszczędzało nikogo.
Dziś oboje rodzice Maxa Ulricha przeszli rуwnież w świat niewidzialny.

Только в двухтомной публикации Аннадоры Лебер[210],
с 132 резюме, с фотографиями немецких активистов.
сопротивления, убитого Гитлером, я неожиданно нашел сына Карлица.
и Карл Август: Макс Ульрих фон Дрехсель, обвиняемый в принадлежности к
заговор и участие в нападении на Гитлера, повешенного 20 июля 1944 года.
в Берлине, с группой других военных, 4 сентября того же года.
Я был глубоко тронут тем фактом, что кто-то из нашей семьи, внук нашей сестры.
его мать, он добровольно пожертвовал своей молодой жизнью в знак протеста.
Тяжело раненый под Тобруком, он познакомился с новыми товарищами на лазаретах.
драки; он, конечно, не доверял своим родителям от своих действий, и только
визит гестапо в Карлштейн и дрожание всего дома открыли правду —
Макс Ульрих был арестован и приговорен к смертной казни.
На фотографии (полиция, фото с суда) изображен молодой, первый раунд,
закрытое лицо, глаза слепых, губы молчаливых,
лицо, похожее на лица других обвиняемых — под градом аппелласьонов.
прокурор. (Schweinehund! Schweinehund! [211]) предсмертная записка Макса
Ульрих связался со своими родителями только в марте 1945 года.
тюремный капеллан.
«Я тихо умираю», — написал он. — Для меня было великой благодатью иметь эти
три недели подготовки. Молитва дала мне утешение, утешение.
и просветлённым».
После слов любви к родителям, братьям и сестрам и семейному дому он закончил:
«Из этой пылкой любви к дому и родине, мой последний поступок тоже возник».
Наполненный уверенностью в самом милосердном Боге и Судье, я готовлюсь к тому, чтобы
«дорогой»…
Глубоко верующие родители Макса Ульриха гордились этим сыном, плакали после того.
до того, как пролившееся сердце свернулось: он предпочел смерть беззаконию.
По словам Святого Павла, так часто цитируемым в песочных часах павших…
немецких солдат: «Я хорошо споткнулся, профессия
Я сохранил свою веру…» (Второе Письмо Тимофею 4:7) — Макс.
Ульрих фон Дрехсель полностью заслужил свою жизнь и смерть.
Служение за его спокойную душу наполнило приходскую церковь после того.
берега, даже если об этом нельзя было объявить. Война все еще продолжалась
и гестапо никого не спасало.
Сегодня оба родителя Макса Ульриха также вошли в невидимый мир.