8. Dwa małżeństwa 8. Два брака

Ślub Poldzi odbył się już w nowym kościele w Wołczkiewiczach 19
sierpnia 1905 roku.
Zjazd był duży, bo przyjechali krewni z Austrii, ciotki Ponińska i Plater-
Zyberk z cуrkami i synami, ciotka Adamowa Czapska z cуrką i, oczywiście,
cały Stańkуw. Babcia nasza zdjęła na ten dzień swoją żałobę, miała na sobie
strojną, perłowoszarą suknię, z dopasowanym do niej czepeczkiem, suknię,
ktуrej nigdy już pуźniej na niej nie widziałam. Ze strony nowożeńca byli:
Michał Sobański z Obodуwki, jego brat Kazimierz z żoną, panią Marylką
z Gуrskich, uroczą śpiewaczką, ujmującą inteligencją i humorem, oraz stary
książę Eugeniusz Lubomirski. Z rodowego majątku Łubieńskich, Kazimierzy
Wielkiej w Kieleckiem, przyjechało dziesięciu chłopуw, gospodarzy,
w strojach ludowych, aby złożyć życzenia nowożeńcom. Zasiedli razem
z nami przy stołach, ustawionych w podkowę w naszej sali jadalnej. Było
dużo toastуw, wzruszenia, dużo alkoholu, tak że niejeden z gości sobie
podochocił. Mimo pięknej pogody i dużego zjazdu młodzieży nie tańczono,
dwa lata tylko dzieliły nas od śmierci mamy, a zaledwie pуłtora od śmierci
stryja Karola.
Poldzia zdawała się pogodna i pewna siebie, Leon – rozpromieniony.
Nowożeńcy nie projektowali poślubnej podrуży, siostra nasza, podobnie jak dwadzieścia lat wcześniej nasza matka, chciała jak najprędzej objąć dom
i obowiązki pani tego domu. Żadne też uczuciowe uniesienia nie skłoniły jej
do oglądania, w towarzystwie męża, piękności świata. Poszła za mąż, bo taki
wypadł jej los, została wyrуżniona przez starszego człowieka, wdowca, nie
mogła go skrzywdzić odmową. Pragnęła mieć dużo dzieci, nie wiedząc, że
sama nie wyszła jeszcze z dzieciństwa, jego marzeń, złudzeń
i nieświadomości.
Wyjechali nazajutrz po ślubie do Mierzowa, guberni mohylewskiej,
w pobliżu Orszy. Był to posażny majątek matki Leona Łubieńskiego,
wyłączony z rozległych dуbr Lubomirskich w Mohylewszczyźnie.

Свадьба Полдзи состоялась в новом костеле в Волчевичах 19.
Август 1905 года.
Съезд был большим, потому что родственники из Австрии, тетя Понинска и Плятер…
Зиберг с дочерьми и сыновьями, тетя Адамова Чапска с дочерью и, конечно же,
весь Станьков. Наша бабушка сняла свой траур по тому дню, на ней была одежда
одетое, жемчужно-серое платье, с подходящей к нему кепкой, платьем,
которую я никогда не видел на ней раньше. Со стороны молодоженов, так и было:
Михаил Собанский из Ободевки, его брат Казимеж с женой, госпожой Марылкой.
с Гурски, очаровательной певицей, очаровательным интеллектом и юмором, и старинным
Князь Евгений Любомирский. Из родового поместья Любяньских, Казимиров.
Большой в Кельцах, десять крестьян пришли, хозяева,
в народных костюмах, чтобы пожелать молодоженам добра. Они сели вместе
с нами за столами, накрытыми подковой в столовой. Так и было.
много тостов, эмоций, много алкоголя, так что многие гости
у него есть немного сноровки. Несмотря на прекрасную погоду и большой конгресс, молодежь не танцевала,
два года только между нами и маминой смертью, и всего несколько лет до смерти.
Дядя Чарльз.
Полдзия казалась веселой и уверенной в себе, Леон — сияющей.
Новобрачные не планировали свой медовый месяц, наша сестра, как…
Двадцатью годами ранее, наша мать, она хотела прикрыть дом как можно быстрее.
и обязанности леди этого дома. И никакой эмоциональный восторг не побудил её…
чтобы в компании вашего мужа увидеть красоту мира. Она вышла замуж, потому что
её ограбил старик, вдовец, нет…
мог навредить ему, отказавшись. Она хотела иметь много детей, не зная, что
она не вышла из своего детства, своих мечтаний, своих галлюцинаций.
и бессознательность.
На следующий день после свадьбы они уехали в г. Межув Могилевского воеводства,
недалеко от Орши. Это было богатое имение матери Леона Любинского,
исключенных из числа обширных князей Любомирских в Могилевской области.

*
* *
Po ślubie Poldzi zaszły w domu naszym ważne zmiany. Ojciec
zaangażował do obu braci, w wieku siedmiu i dziewięciu lat, nauczyciela,
pana Wacława Iwanowskiego, poleconego mu przez doktorową Świdową.
Pan Iwanowski był urzędnikiem kolejowym, ubocznie zajmował się belferką,
bo lubił dzieci i bardzo dobrze przygotowywał chłopcуw do egzaminуw.
Miał lat trzydzieści sześć, krępy, o głowie okrągłej, łakomych ustach, pince-
nez na krуtkim nosie i okrągłych palcach z sygnetem herbowym. Charakteru
wesołego, z wielką łatwością, często udatnie i dowcipnie klecił wiersze przy
każdej okazji. Do braci zabrał się od razu energicznie, zajął pokуj
dwuokienny, zwrуcony na południe, ktуry był jednocześnie pokojem
klasowym. Bracia mieszkali w sąsiednim, małym pokoiku. Wkrуtce zaczęły
się tarcia pomiędzy nim a Lilą, zastępującą odtąd Poldzię i dbającą o swуj
autorytet wobec młodszego rodzeństwa, a pan Iwanowski żadnego podziału
władzy nie uznawał. Spory i utarczki trwały kilka lat, dopуki chłopcy
z panem Iwanowskim nie wyjechali do Petersburga, gdzie wstąpili do XII gimnazjum, ale zatruły życie Jуzefowi, ktуry pragnąc godzić zwaśnione
strony, żył między młotem i kowadłem, pomawiany o zdradę i małoduszność
przez Lilę albo o tchуrzostwo i lizusostwo przez pana Iwanowskiego. Leżał
więc krzyżem w sypialni rodzicуw przed ołtarzykiem Matki Boskiej
z Lourdes, pragnąc uprosić zgodę. Babuśka nie wtrącała się do tych sporуw,
ale płakała, bo czuła, że ręka nowego profesora jest zbyt twarda, i drżała
o Jуzia, swego ulubieńca. Ojciec dawał rację panu Wacławowi, ufał jego
umiejętnościom, nie tyle pedagogicznym, ile doświadczeniu
w przygotowaniu do egzaminуw, a o to głуwnie ojcu chodziło.
Z Warszawy przyjechała, też przez ojca umуwiona, nowa nauczycielka,
panna Kazimiera Szadurska. Pochodziła z możnego na Litwie rodu, przez
jakąś katastrofę nagle zbiedniałego. Kształciła się na operową śpiewaczkę
w Petersburgu, ale choroba gardła i zagrożenie płuc złamały jej karierę, i tak
jak tyle innych panien o niedopełnionym albo zwichniętym losie, poszła,
w głębokim poczuciu krzywdy i swego poniżenia, na nauczycielkę domową.
Nasz dom był pierwszą jej posadą. Od razu zaczęły się krytyki
i wybredzania. Nie zadowolił jej pokуj wychodzący na zachуd i pуłnoc,
wуwczas kiedy ona pragnęła słońca i ciepła, obrzydło obicie kanapki.
Twierdziła, że w porządnym domu nie tylko salon powinien być gustownie
umeblowany, ale wszystkie pokoje. Prawda, że obicia mebli w gуrnych
pokojach: dziecinnych i nauczycielskich, wybierał rymarz, wedle swego
gustu, odpowiednio jaskrawo-kwieciste. Stropione przyjęłyśmy reprymendę;
nam się zdawało, że wszystko w naszym domu jest ładne…
Nowa nauczycielka, trzydziestopięcioletnia brunetka, bardzo szczupła
i mizerna, miała cerę zniszczoną, jakby zmiętą, przy bardzo pięknych,
piwnych oczach. Stanęła od razu ponad naszymi dawnymi nauczycielkami,
jakby do nich nie należąca, i zwrуciła na siebie uwagę wszystkich.
Wieczorem, kiedy one opuszczały salon, ukłoniwszy się ojcu, ona zostawała. O ile była dobrze usposobiona, dawała się uprosić i przy akompaniamencie
Lili śpiewała. Miała dramatyczny mezzosopran, w gуrnych nutach chrypiący,
ale w tonacji piękny, o przejmującej ekspresji. Śpiewała modne wtedy
francuskie romanse, jak: Partir c’est mourir un peu…, arie z Opowieści
Hoffmana: Belle nuit, ou nuit d’amour, Paderewskiego do słуw Mickiewicza:
„Nad wodą wielką i czystą”, pieśni Karłowicza, a niekiedy też, choć rzadko,
swуj popisowy kawałek: Der Erlkцnig Schuberta. Słowa fantastycznej
ballady Goethego, akompaniament w rytmie galopu konia, kontrast
muzyczności wabiących chore dziecko boginek leśnych, aż do finału po
krуtkiej pauzie: In seinen Armen das Kind war tot… – i ostatnie dwa akordy,
niby ciosy śmierci – to było moje pierwsze spotkanie z muzyką, ze śpiewem,
dreszcz przechodził po grzbiecie, a do tego oczy śpiewaczki – milczeliśmy
oczarowani… i zaraz po tych ostatnich akordach Szadurcia wybuchała swoim
dziwnym, sztucznym śmiechem, to było może jej nerwowym odprężeniem.
Ojciec nasz był pod jej urokiem, jak i my wszyscy. Babuśce, ktуra ledwo
czytała, ale miała rozum, serce i doświadczenie, chętnie się zwierzano. Nawet
pan Hoffman, dumny i rozumny, wyznał jej ktуregoś dnia:
„O ile Szadurska ma być panią w Przyłukach – ja tu nie zostanę!”… Ale
ojciec nasz nie chciał się żenić i nikt nie miał zastąpić naszej matki
w Przyłukach, za to pan Stanisław, ktуrego starokawalerstwo zdawało się
ustalone, właśnie on zakochał się bez pamięci w Kazicie. Widywano ich
często razem na przechadzkach. Kazita grymasiła: stary, łysy, kulawy (utykał
na nogę złamaną i źle złożoną) i Hoffman! Hoffman!

*
* *
После свадьбы Полдзи в нашем доме произошли важные изменения. Отец
он нанял учителя для обоих братьев, в возрасте 7 и 9 лет,
Г-н Вацлав Ивановский, рекомендованный ему доктором Свидовой.
Господин Ивановски был железнодорожным клерком, он также был боковым работником в области колокольни,
потому что он любил детей и очень хорошо готовил мальчиков к экзаменам.
Ему было тридцать шесть лет, коренастый, с круглой головой, жадными губами, пинцетом…
и круглые пальцы с гербовой вывеской. Персонаж
весёлые, с большой лёгкостью, часто удачно и остроумно записанные стихи в
при каждой возможности. Он сразу же энергично добрался до братьев, забрал комнату.
двухоконный, обращенный на юг, который также был комнатой.
Класс. Братья жили в маленькой комнате по соседству. За ночь до того, как они начали
есть трения между ним и Лайлой, которая теперь заменяет Пола и заботится о ней.
власть над младшими братьями и сестрами, а у мистера Ивановски нет разделения.
он не распознал силу. Споры и драки длились несколько лет, пока мальчики
с господином Ивановским не поехали в Санкт-Петербург, где присоединились к XII.
средней школы, но они отравили жизнь Джизефа, который хотел примирить кислый
он жил между молотом и наковальней, говорил о предательстве и мелочности.
Лайлой или трусостью и лизанием Ивановского. Так и было.
так что крест в родительской спальне перед алтарем Богородицы
с Лурдесом, чтобы попросить разрешения. Бабушка не вмешивалась в эти споры,
но она плакала, потому что чувствовала, что рука нового профессора слишком твердая, и дрожала.
о Юзии, его дорогой. Мой отец был прав насчет мистера Вацлава, он доверял своему
навыки, не столько педагогические, сколько опыт
в подготовке к экзаменам, и это то, чего хотел мой отец.
Из Варшавы приехал новый учитель, также организованный отцом,
Казимира Садурская. Она пришла из благородной семьи в Литве, через
какая-то катастрофа внезапно беглеца. Она обучалась как оперная певица
в Санкт-Петербурге, но болезнь горла и угроза легким все равно сломали ей карьеру.
как и многие другие девушки с невыполненными или вывихнутыми судьбами, она ушла,
в глубоком чувстве вреда и унижения, домашнему учителю.
Наш дом был ее первой работой. Критика началась немедленно
и проснуться. Она не была удовлетворена тем, что комната выходила на запад и север,
когда она хотела солнечного света и тепла, отвратительного сэндвича с обивкой.
Она утверждала, что в приличном доме не только гостиная должна быть со вкусом.
Меблирована, но все комнаты. Правда в том, что обивка мебели
в детской и учительской комнате, он выбрал шорника, в соответствии с его
со вкусом, соответственно ярким и цветущим. Мы сделали выговор;
мы думали, что все в нашем доме было красиво…
Новый учитель, тридцатипятилетняя брюнетка, очень стройная.
и несчастной, ее цвет лица был разрушен, как будто скомканный, с очень красивой,
с пивными глазами. Она стояла прямо над нашими старыми учителями,
как будто это не принадлежит им, и это привлекло всеобщее внимание.
Вечером, когда они выходили из гостиной, поклонились ее отцу, она осталась.
Пока она была в хорошем расположении, ее могли пригласить и сопровождать
Лили пела. У нее было драматическое меццо-сопрано, хриплое в больших нотах,
но в ключе, красивой, с пронзительным выражением. Она пела тогдашний модный
Французские романы, как Партир с’est mourir un peu…, арии из Истории…
Хоффман: Belle nuit, ou nuit d’amour, Paderewski на слова Мицкевича:
«У большой и чистой воды», песни Карловича, а иногда, хотя и редко,
твой экспонат: Эрлкцниг Шуберта. Слова фантастические
Баллады Гёте, сопровождение лошадиного галопного ритма, контраст.
музыка заманивания больного ребёнка лесной богини до финала после
Короткая пауза: В Сайнене Армен Дас Добрая война тотально… — и последние два аккорда,
как удары смерти — это была моя первая встреча с музыкой, с пением,
дрожь шла через заднюю дверь, а глаза певицы молчали.
очарованный… и сразу после этих последних аккордов, Шадурша взорвала ее…
странный, искусственный смех, возможно, это было ее нервное расслабление.
Наш отец был под ее чарами, как и все мы. Бабушка, которая едва
она читала, но у нее была причина, сердце и опыт, и она была готова довериться. ровно .
Мистер Хоффман, гордый и мудрый, однажды признался ей:
«Если Садурская будет леди в Аркадах, я не останусь здесь!» Но
наш отец не хотел жениться, и никто не должен был заменять нашу мать.
в Пшилуках, но господин Станислав, чьи старомодные исследования, казалось бы.
Установлено, что он просто влюбился в Казиту без памяти. Их видели
часто ходят вместе. Старый, лысый, хромой (он хромал).
на сломанной и плохо сложенной ноге) и Хоффман! Хоффман!

Nie chciała go. Nie był ani stary, miał około czterdziestu pięciu lat, ani
brzydki, rozumny i doskonale wychowany, wykształcony i oczytany,
w naszych oczach wzуr rуwnowagi duchowej. Poldzia, nie znająca jeszcze
miłości, była pośredniczką pana Stanisława, podziwianego od dzieciństwa.
Za to panie nasze żуłkły z zazdrości. „Die Sacrosancta”[207] przezwała ją panna Kempen i dobra część lekcji schodziła na omawianiu naszego
zaślepienia oraz szaleństwa, w ktуre popadł rozumny i zrуwnoważony pan
Hoffman. „Der gescheute Mann ist ein Thor geworden, ein Thor![208] –
wykrzykiwała. – Chcieć się żenić z tą kapryśnicą, egoistką, dla jej pięknych
oczu!” Ale nie było rady – Kazita gуrowała. Panna Kempen, ani tym bardziej
panna Murй, ze swoim szynionem z dziurką i kaczymi nogami, nie mogły iść
w porуwnanie z rasową, wykwintną i wyniosłą panną Szadurską.
Ile czasu u nas spędziła, chyba dwa lata, nie więcej, a kiedy wyjechała,
pan Hoffman zdał administrację majątku na pana Rewieńskiego i nie
pożegnawszy się nawet z nami, wyjechał rуwnież. Niebawem przyszła kartka
z fotografią z Nicei, stali w cieniu rozłożystej palmy, pod ramię i przesyłali
nam pozdrowienia, podpisując: Kazimiera i Stanisław Hoffmanowie.
Kazita wyszła za mąż z rozsądku, do walki z życiem była za słaba –
potrzebowała opieki i oparcia; znalazła je w mężu o niewyczerpanym dla niej
oddaniu, czujnym na wszystkie jej życzenia. Jeździła na kurację za granicę,
mieszkała w alei Rуż w Warszawie, w słonecznych pokojach, ale pozostała
jakby niepogodzona ze swoim losem i ze swoim „mezaliansem”, zawsze
sztuczna i rozgrymaszona. Po kilkunastu latach pożycia pan Stanisław umarł,
po krуtkiej chorobie, na serce.
Kazita miała wtedy około pięćdziesięciu lat, mąż zabezpieczył jej
przyszłość, brat, pan Marian Szadurski, adwokat, z żoną osiadł też
w Warszawie, przeniosła się więc do niego, nie była osamotniona. Ale nie
przeszło kilka tygodni, kiedy korzystając z nieobecności gosposi, położyła się
na jej żelaznym łуżku w kuchni i otworzyła gaz. Żyć bez niego nie chciała,
nie mogła, życie nie miało dla niej odtąd sensu. O ile wiem, nie zostawiła
żadnego listu. Wszystko było jej obojętne.

Она не хотела его. Он не был старым, ему было около сорока пяти лет, или
уродливый, умный, прекрасно образованный и читабельный,
в наших глазах, баланс духовности. Полдзия, еще не зная
любви, она была посредником мистера Станислава, которым восхищались с детства.
С другой стороны, дамы ревновали к нам. «Die Sacrosancta»[207] была названа ею
Мисс Кемпен и большая часть урока сводилась к обсуждению нашей
слепота и безумие, в которые впал мудрый и серьезный человек.
Хоффман. «Гешут Манн» — это шип, шип!
она кричала. — Желая выйти замуж за эту капризную, эгоистичную женщину, за её прекрасную…
глаза!» Но не было никакой возможности — Казита говорил. Мисс Кемпен, не более того.
Мисс Мьюри, с ее перилами с дыркой и утиными ножками, не смогла уйти.
в сравнении с расовой, изысканной и возвышенной госпожой Садурской.
Сколько времени она провела с нами, наверное, два года, а не больше, и когда ушла,
Господин Хоффман передал управление имением господину Ревиньскому, а не
Даже попрощавшись с нами, он тоже ушел. Вскоре пришла открытка
с фотографией из Ниццы, они стояли в тени пальмы, под мышкой и посылали
приветствие нам, подписание: Казимира и Станислав Хоффман.
Казита вышла замуж из здравого смысла, она была слишком слаба, чтобы бороться с жизнью —
она нуждалась в заботе и поддержке; она нашла это в своем муже с неиссякаемым
к преданности, ко всем ее желаниям. Она уезжала за границу за лекарством,
она жила на проспекте Розыжа в Варшаве, в солнечных комнатах, но она оставалась
как будто она не примирилась со своей судьбой и своим «несчастьем», всегда
искусственный и разыгранный. После нескольких лет жизни, мистер Станислав умер,
после короткой болезни, для сердца.
Казите тогда было около пятидесяти лет, ее муж обеспечил ее
будущее, брат, господин Мариан Шадурский, адвокат, также устроился со своей женой.
в Варшаве, поэтому она переехала туда, она была не одна. Но не
несколько недель назад, когда, воспользовавшись отсутствием экономки.
на ее железной кровати на кухне и открыла газ. Она не хотела жить без него,
она не могла, жизнь не имела смысла для нее с тех пор. Насколько я знаю, она не ушла.
Никакого письма. Ей было все равно.